понедельник, 08 апреля 2013
Белая река, зеленые берега
Мне часто доставались мужчины, которые не умели выбирать. Вот уже десять минут стоит с парой футболок – эту или ту?
Я жду еще немного и говорю – ту. Промедлил секунду и надел ее, вишневую. Тут все просто, надо лишь понять, чего ему хочется на самом деле. Он прикидывает, что зеленая выглядит новее, но вишневый цвет поприятнее, «саньясинский» такой. Вот и выбирал – не между двумя футболками, а между внутренними состояниями: «я одет прилично» и «я одет, как мне нравится». Первое комфортно, второе свойственно победоносному мачо, которым хотелось бы казаться. Я тоже предпочитаю победителей, поэтому выбираю за него то, что давно уже определено. Собственно, он более всего ценил во мне умение снимать ответственность за легкие пути. Когда, к примеру, он всюду безнадежно опаздывал, назначив пять встреч на дню, кто, кроме меня, мог сказать: «Миленький, подумай, куда ты больше всего хочешь попасть, а остальным позвони и отмени. Нельзя же порваться. Хоть куда-то приди вовремя, а других перенеси на завтра», – так, чтобы он услышал и поверил? Совесть его оставалась чиста, и выходил он не разгильдяем вовсе, не умеющим спланировать день, а просто востребованным чуваком, «человеком-нарасхват», которого близкие друзья вынуждены иной раз спасать от перегрузок.
Мне выбирать нетрудно, я люблю принимать решения. Конечно, не только о футболках и стрелках речь, а вообще, по-крупному. Вдруг возникает холод в спине, и пространство вокруг пустеет, как будто глумливые ангелы отлетели и оставили меня один на один с будущим... не знаю, с небом. Просто хлебом не корми, лишь бы почувствовать этот обрыв со всех сторон, воздух, поднимающийся снизу, свободу, возможность. Кажется, я только и живу, когда выбираю. Поэтому переезжаю гораздо чаще, чем принято среди приличных людей, чаще ввязываюсь в подозрительные проекты, чаще совершаю глупости, в конце концов. Поэтому в моем компьютере лежит штук пять «разрывных» писем. Впрочем, в последнее время предпочитаю переживать момент расставания вживую, вместе с пациентом, уж очень это красиво... Свинство, конечно, но момент взаимной боли, когда волевым усилием режешь по живому – тонко, остро, мгновенно, – прекрасен. Страшно? А медленное отгнивание, запах, длительные муки – разве не страшнее? Я не люблю боль, всего лишь точно знаю, как хотела бы умереть.
Но в этот раз вышло так, что я чуть ли не впервые в жизни не искала ни драйва, ни остроты. Его – теплого, нервного, живого – хотелось сберечь для себя надолго. Почти не помню, как у нас начиналось, хотя времени прошло немного. Просто, когда мы встретились, все рухнуло и продолжало падать еще долго, поэтому мелкие детали ускользнули, осталось только ощущение необратимости и ветра в лицо. Собственно, слово «падение» в данном случае не означает ничего дурного – я встретила его на слишком большой высоте, где воздух разрежен, холодно и вода закипает негорячей, и потом всего лишь пыталась вернуться на приемлемый уровень. Туда, где люди живут, не задыхаясь, не покрываясь льдом, где варят суп, в конце концов. Я лишь училась не умирать ежесекундно. Спускалась к теплу, к зеленой траве, ведя его за руку и успокаивая – тихо, тихо, все хорошо, ты молодец.
Всякий раз заново нащупывала ледяные ладони, ворота его тела, и осторожно, кончиками пальцев погружалась внутрь. У нас никогда не получалось просто и быстро потрахаться, только вот так – приближаясь, подкрадываясь. Я обнимала его медленно, мы соприкасались сначала взглядами, потом дыханием, запахом друг друга, теплом, идущим от наших тел, невидимыми волосками, покрывающими кожу, кожей – слегка, плотнее, еще плотнее и сквозь нее, мы входили и совпадали в одно и, не останавливаясь, столь же медленно размыкали тела, не утрачивая ни капли наслаждения, мы расставались, никогда не прерывая объятий в мыслях.
Остальное обыкновенно. Говорить, не подбирая слов; затевать новое дело, точно знать, что он отметит все тонкости, а если нет, я объясню и увижу, как на его лице проступает удовольствие – оттого, что мы опять совпали в ощущениях и в оценках; быть взаимно уязвимыми настолько, что самый смысл причинения боли пропадает, разве только кусать себя за пальцы для отрезвления; ходить, просто ходить на большие расстояния – самое естественное, кроме секса, что можно делать вместе; говорить...
Мы оба были достаточно взрослыми, чтобы поддерживать подобную близость и не называть ее по имени.
У меня не было иллюзий на его счет. Большую часть времени он пребывал в депрессии, был болезненно самолюбив, амбициозен и необоснованно похотлив. Он предпочитал отдыхать среди грубо нарисованного пейзажа, где вместо солнца – розовая таблетка, под ногами зеленая трава и коричневые грибы, а рядышком протекает небольшая река белого порошка, и сам он обозначен условной фигуркой – кружок, овал, четыре палки, обязательно сигарета во рту (рот, стало быть, тоже есть, и нос, и глаза, а вот признаки пола отсутствуют). В остальное время, между депрессией и бэд трипами, это было большое, доброе, пугливое, сильное и очень красивое существо – примерно как олень, но лживое, что обусловливалось не столько испорченностью натуры, сколько ленью.
И все-таки я – молча, неназываемо, вопреки здравому смыслу, – я его любила.
* * *
С некоторых пор он все время очень занят, с прошлого четверга мы не виделись. И вот он освободил для меня вечер, и я пришла в гости. Как будто по делу – принесла новый плагин для фотошопа. Позади у него трудный день, и ночью намечалась срочная работа, поэтому я старалась быть всего лишь нежной.
Он лежал поперек кровати, прикрыв глаза, а я осторожно прикасалась к его лицу, чувствуя, как под пальцами уходит напряжение мышц, разглаживается складка между бровей, веки перестают дрожать и судорожно сжатые челюсти расслабляются, и губы становятся мягкими и приоткрываются так, что можно наконец поцеловать. Ну вот, ну вот. Но я не целую, я спрашиваю:
– Что, душа моя, что? Скажи мне.
Он никогда не мог устоять против тихого страстного шепота: «Скажи мне, скажи», – возможность, закрыв глаза, рассказать все, вообще – все, возбуждала.
На этот раз он молчал долго, слишком долго, и я испугалась. Обычно он чувствовал себя дерьмом, когда заказчик снова и снова не принимал картинку. Или очередной галлюциногенный марафон затягивался на неделю. Или не удавался случайный секс (ну еще бы, мы слишком далеко зашли друг в друга, чтобы какая-нибудь левая девочка смогла ему дать как следует). В таких случаях он исчезал на несколько дней, работал или просто пытался «побыть один», чтобы вернуть себе ускользающее чувство независимости. А потом, конечно, звонил и ждал меня, скорчившись на кровати, и я приходила – и разворачивала его, как скомканную бумагу, стараясь не повредить, а только разгладить, распрямить складки и заломы.
Но сегодня было что-то другое, и я снова спросила:
– Что-нибудь случилось? Не пугай меня, пожалуйста. Я очень боюсь тебя потерять, безумно. Ты вот молчишь сейчас, а я успела такого напридумывать себе... Может, у тебя живот болит или еще что, а у меня уже сердце выскакивает.
Он поднялся, подошел к шкафу, достал белый пакетик и жестяную, до невозможности стильную банку для сахара. Высыпал на блестящую крышку немного порошка. Выровнял дорожку пластиковой визиткой («бля, они мне только для этого и нужны») и вдохнул через обычную коктейльную трубочку свою порцию «скорости». Остаток собрал пальцем и втер в десны.
Я ждала. Он прикрыл глаза и прислушался к себе. Потом сказал:
– Вот ведь фигня какая. Я влюбился.
Я дурочка такая. Самоуверенная дурочка. Наверное, целую минуту еще надеялась: он хочет сказать, что любит меня. За те месяцы, пока мы вместе, он никогда не говорил о любви, потому что это «слишком громкое слово, понимаешь?» Ну и ладно, я не люблю форсировать события: «я хочу тебя, мне плохо без тебя, мне хорошо с тобой» – это почти то же самое, просто он пока не понял. И сейчас я подумала, что он опять подавился признанием и пытается вот так по-дурацки сказать «я люблю тебя».
– В кого? – Дурак, скажи «в тебя», и все еще можно будет исправить.
– Ну, она учится в...
Дурак, дурак...
– Она красивая?
– Нет. Не знаю. Не такая, как ты... У меня так впервые. До этого столько раз думал – вроде влюбился... а вроде нет... А теперь, когда она появилась, точно понял, что всё...
Дальше можно не слушать.
Я почувствовала не жар, как обычно от пережитого страха, наоборот, к горлу подбирался холод. И больше не было ничего. Не было стандартного, как соль-перец-горчица, набора из обиды, ревности и горечи. Только мгновенная острая боль и долгая медленная печаль – я отчетливо увидела целый океан печали, даже белый барашек различила на волне.
И я стала медленно-медленно отстраняться.
Потому что очень высоко над ним, над океаном, неслись облака и было солнце. Просто сию минуту я не видела, но уже чувствовала кожей – и тепло, и ветер. Впервые за три месяца стало легко – я больше не боялась его потерять.
– Я тебя все-таки потеряла.
– Ты что, бросишь меня из-за этого?
– Сам-то как думаешь? Теперь невозможно.
– Ерунда, у нас-то ничего не изменилось!
– Я так хотела твое сердце, жаль, что не судьба.
– Я не хочу никого терять, ты нужна мне, ты мне очень нужна. Я просто не ожидал, не понимаю, как это произошло, уже неделю или дней десять... Мы ведь можем продолжать встречаться, я ей рассказал, как много ты для меня... Она не против.
А я тем временем оделась, подкрасила лицо (глаза, которые я увидела в зеркале, хотелось бы забыть, или пусть это были бы чужие глаза, какой-нибудь актрисы вроде Вивьен Ли, но не мои, не мои, пожалуйста...) и слила пару файлов со своей флэшки в его компьютер. В конце концов, я же обещала.
...Ты-то мне теперь нужен – чужой? Был хоть не мой, но и ничей, свободный, а теперь – всё, краденое солнце. «Не против» она, сучка... В другой раз я, может, и поборолась бы, но не за него. Не могу делать ставкой тех, кого люблю. Хитрить, выкручивать, обольщать – нет уж. Такой тебе будет мой прощальный подарочек, миленький: твой собственный выбор между мной и ею останется в силе. Ты ведь решил для себя, раз про любовь заговорил, ну так и я решила.
Потом он проводил меня к метро, молча и очень быстро. Я некоторое время искала карточку, нашла, коротко поцеловала его куда пришлось (пришлись губы), сказала «Счастливо», улыбнулась и прошла через турникет.
Во мне не было капли мужества, как это может показаться. Я сосредоточилась только на том, чтобы глаза не плакали. Стоило отвлечься, и я начинала плохо видеть людей и не сразу могла понять отчего. Закончилась очередная короткая счастливая жизнь. Не реветь невозможно; наверное, потребуется целая неделя, чтобы выплакать мой личный океан.
Но я снова там, в разреженном воздухе, где холодно жить, зато не страшно умирать, потому что опять выбрала – сама.
Марта Кетро